(ЧТО ПОЗВОЛИЛО ЕМУ СТАТЬ АРТИСТОМ)
"Однозначно, пожалуй, не ответишь, но, наверное, благодаря огромному желанию и фанатичной уверенности в том, что мне это совершено необходимо, что у меня просто нет иного пути. Вообще, петь — это единственное в жизни, что я умею делать: до этого много чего перепробовал... На кирпичном заводе катал по рельсам вагонетку с сырцом из-под пресса к печи, где происходит обжиг, — это не слишком, надо признать, увлекло... Работал тесемщиком-смазчиком на льнопрядильной фабрике: два года провалялся под машиной в солидоле — отмыться потом не мог несколько лет. Был почтальоном, подсобным рабочим на стройке — все это меня, мягко говоря, не воодушевило. Зато использовал малейшую возможность, чтобы петь, особенно на стройке. Когда смена заканчивалась и в пять-шесть часов все расходились по домам, я шел в свежеоштукатуренное, пахнущее раствором помещение и упражнялся там во весь голос".
(О СВОЕМ ТРУДНОМ ДЕТСТВЕ)
"Оленьи стада мигрировали, за ними — отец, следом мать... Они шли за оленями, как в известном фильме, ставшем образцом итальянского неореализма, "Они шли за солдатами". Поэтому, очевидно, воспоминания о детстве у меня весьма скудные: белое безмолвие, нехитрые детские забавы... Помню игру, скорее всего, придуманную в тех краях... Оттачивался хорей — это такая длинная палка, которой погоняют оленей: "Охо-хо-хо-хо!", — чтобы они быстрее бежали. Его нужно было хорошенько отполировать и запустить в снегу, как копье, параллельно насту... У кого дальше выскочит на поверхность сугроба, тот и победил. Еще у нас было довольно варварское, как сегодня сказали бы, экстремальное развлечение. Для него мы облюбовали крышу самого высокого, единственного трехэтажного дома в горняцком поселке Хальмер-Ю (в переводе с ненецкого "Оленьи копыта" или, по другой версии, "Долина мертвецов") — это в 70 километрах севернее Воркуты. Теперь-то его нет, закрыли, а тогда там были две шахты, масса лагерей и тюрем. По лестнице на чердаке, через люк, мы вылезали на крышу, потом долго сидели, скукожившись, на краю и ждали: кто же первый? Наконец, кто-то из пацанов решался соскользнуть вниз, и за ним, как горох, сыпались все остальные. Вот такая у нас была потеха... Будучи пяти лет от роду, я утонул в Северной Двине. До сих пор закрою глаза и вижу пузыри, которые поднимались у меня изо рта на поверхность..."
(О ПРОШЛОМ)
"Не скажу, что как-то особенно вижу и люблю прошлое, но считаю, что пережить это было необходимо, чтобы ценить настоящее, острее ощущать то, что у тебя есть, и благодаря этому чему-то учиться. По крайней мере, я знаю: если сейчас на гастролях у меня не будет каких-то апартаментов или четырехкомнатного люкса, вполне обойдусь однокомнатным, а если еще сковородку где-нибудь раздобуду, то и с голоду не пропаду. Не такое видали!"
(ОБ ИСТОРИИ, ЧТО ЕГО СЕСТРА МАЙЯ БЫЛА ЕГО МАТЕРЬЮ)
"Я наслышан об этой истории, она из разряда тех, что в последнее время легко выпекаются. Часто строгий редактор говорит журналисту: "Чтобы завтра в девять утра у меня на столе лежал жареный, сенсационный материал, с которым газету будут раскупать, как горячие пирожки", а потом сочиненную версию радостно подхватывают другие издания. Я и сам видел на российском телевидении передачу, в которой вещала какая-то женщина, якобы свидетельница тех событий. Она в красках живописала, как совсем юной девушкой Майя полюбила красавца-цыгана, забеременела и, когда ей не было 18 лет, родила. Якобы меня от всех прятали, чтобы это обстоятельство скрыть, замять, и тогда мать Майи, а стало быть, моя бабушка, чтобы положить конец пересудам, всем объявила: "Это мой сын". Я не очень верю в такую историю, потому что документов, подтверждающих ее, не существует. Единственной мамой, которую помню с того момента, как себя осознал, была моя Екатерина Ивановна. С мамой Катей я и прожил всю жизнь, пока не проводил ее в последний путь в возрасте 90 лет. Вот и все, что могу по этому поводу сказать".
(О СУЕВЕРИЯХ)
"Я вырос человеком, далеким от предрассудков... Помню, уже в статусе профессионала работал со старыми концертными администраторами... Они же, как правило, были очень суеверными людьми, и если, например, на кровати в гостиничном номере лежала афиша, поднимался такой крик — ну прямо истерика: "Убери, сборов не будет!" Если кто-нибудь из музыкантов в автобусе начинал лузгать семечки, администратор просто рвал на себе волосы, причем отовсюду, не только с головы: "Выбрось немедленно! Зря едем, люди в зал не придут"... Вот только напрасно пугали — в основном "страшные" приметы врали".
(О ДЕПРЕССИЯХ)
"Все было, конечно (вздыхает), и что же я буду нагло врать: мол, нет, никогда! Да, иногда хотелось упасть на кровать, отвернуться лицом к стенке и пролежать так лет пять. Посещали даже мысли о самоубийстве — хотя такое, наверное, у каждого хотя бы раз в жизни происходило. Был период, когда я лечился от депрессии большими и регулярными дозами алкоголя. Пил больше трех лет, но вовремя сообразил, что до добра это не доведет. Чтобы остановиться, четыре года отказывался даже от бокала шампанского. Теперь выпиваю, как все нормальные люди... Честно говоря, я никогда не позволял себе распуститься и опуститься, потому что слишком крепко во мне сидело чувство ответственности. Ответственности перед публикой, которая сегодня вечером придет на концерт (а я знал, что зал будет полон), ответственности перед собой... От отчаяния, бывало, пелось еще лучше, чем в те дни, когда в жизни было все хорошо, но душой я был всегда чист, как стеклышко и верил, что все будет о’кей. Несмотря ни на что, я не терял надежды, и все эти темные мрачные годы публика поддерживала меня своей фанатичной верой. Ну и еще как бывало — то здесь песню подкинут классную, тот там..."
("Бульвар Гордона", 20.03.07)