(ПОЧЕМУ РЕШИЛА НАЗВАТЬ КНИГУ "ДЕЗЕРТИР СНА")
"В этом словосочетании есть абсолютная магия — раз. Оно в моей структуре определений — это два. В отличие от песен, которые я могу писать в любое время дня, стихотворение — более заповедная штука. Они приходятся на ночь, на то время суток, когда ты должен отдыхать. Стихи — это воровство себя самого у себя самого".
(ПОЧЕМУ ПИШЕТ СТИХИ ОТ МУЖСКОГО ЛИЦА)
"Персонифицирование, мне кажется, очень убого. Поэт, как говорил Мандельштам, двупол. Это нормально, не значит, что есть крен в мужское или женское. Когда ты начинаешь писать стихи, ты теряешь связь с конкретикой, человеческий контекст. Это дает большую свободу".
(ПРАВДА ЛИ, ЧТО ПОСЛЕ ШЕКСПИРА НЕТ СМЫСЛА ПИСАТЬ СТИХИ)
"Нет. Это говорит о скудости души, о малодушии. В каком-то смысле до меня ничего не было! Я родилась, и это моя вселенная. Я умру, со мной она закончится. Нельзя говорить, что есть семь нот — и уже все сыграно. Тогда иди водить автобус. А зачем водить автобус, до тебя же водили? Чем более ты душевно богат и разнообразен, тем больше к тебе приходит слов. Ты же их не на аркане цепляешь, они сами в тебя вливаются, когда ты открыт и когда ты хочешь этого".
(О ПОЕЗДАХ)
"Я никогда не говорю "поезд", говорю — "паровоз". Это возможность думать. Мне нравится неспешность, с которой там все происходит. С годами я становлюсь все торопливей, все быстрее надо делать. А паровоз меня конкретно удерживает. Для меня это стоп-кран, когда я могу лечь на полку, подумать, почитать, посмотреть в окно. Но не могу сказать, что самолет проигрывает в чем-то: самолет же в небе".
(О ЛЮБВИ К СЕБЕ)
"У меня с собой роман. Взаимный! (Смеется.) А почему я должна это скрывать? Мне с собой хорошо. Интересно, волнительно, тревожно, счастливо. Бывает горько, бывает стыдно. Хотя, мне кажется, к любви к себе я еще не совсем пришла. Любовь к себе означает беречь себя, а у меня этого пока нет. Но я к самой себе отношусь с большим пристрастием".
(О ПРЕДЕЛЕ ОЩУЩЕНИЙ)
"Его можно достигать во всем. На сцене. Если ты отдаешь себе отчет, что больше никогда не будет 20 июля 2007 года, то ты все делаешь на пике. Можно спать, разговаривать по телефону на пике. Это крайность, которая не является ничем запредельным, но она — непременное условие правильного отношения к жизни. Нужно выжимать белье! Если не выжмешь свои штаны, они будут мокрые, не будут сохнуть. А ты должен выжать, чтобы все захрустело. Я люблю март — он на острие. Самый пронзительный весенний месяц".
(ЧТО САМОЕ КРАСИВОЕ НА СВЕТЕ)
"Живопись, конечно. Я на днях была в Пушкинском музее. Там бабушки не могли понять: все смотрят на приличном расстоянии, а я подхожу, утыкаюсь — как он это все выписывал? Потом отхожу, и картина меняется, вдруг появляется волна какая-то. Бабушки уже за мной следили, может, я ее порезать хочу, картину. Нежность, которую проявляют люди по отношению друг к другу. Смелость, когда человек с моста может сигануть красиво ласточкой, — у меня может от этого просто закружиться голова. Не могу ни на чем остановиться. Красота во всем. Ее просто нужно видеть. Подсекать, как рыбку на блесну!"
(ВОЗНИКАЕТ ЛИ ЖЕЛАНИЕ ПОБЫТЬ ОДНОЙ)
"Очень часто. Но мне сейчас несложно себе это устроить. У каждого бывает такое. И самое главное в этот момент — позволить себе быть откровенным и сказать: "Можно я побуду одна?" Если рядом с тобой человек, который не понимает этого, нужно с ним расходиться — он сядет тебе на шею, ты с ним с ума сойдешь и просто себя потеряешь. Как бы ты ни любил того, кто рядом, все равно надо иметь время побыть одному, чтобы ощутить себя".
(О БЕЛЫХ РУБАШКАХ)
"У меня сначала белых не было вообще, сейчас стало появляться все больше. Но я постоянно ощущаю их недостаток. Я сижу в этой моей рубахе и думаю: как хорошо, что у меня есть вторая, на третий день у меня есть или эту надо постирать? Белых рубах не может быть много. Мне нравится белое и черное. В черном легко укрываться, а белое — это ощущение праздника. Праздник ведь не может быть каждый день. А я его постоянно хочу продлить".
(О БРОДСКОМ)
"Я боготворю его за то, что он простил государство, которое его предало. Может, в силу того, что он был еврей? Но он сделал еще более тонкую вещь: он не вернулся, хотя мог. Этим он показал, насколько его унизили. А тем не менее в нем нет ни ярости, ни желчи. Только холодный взгляд издалека".
("Московский комсомолец", 06.08.07)