(О ПЕРВОЙ ПОЕЗДКЕ В ПАРИЖ)

«Впервые я оказался в Париже в 60-х с группой артистов московской эстрады. Гиды, которые показывали нам город, не рекомендовали ходить на плошадь Пигаль. Но мы запротестовали: как это, артисты не побывают на Пигаль?! Приходим: на одной стороне улочки девушки, на другой — парни, и вдруг одна дама говорит другой по-русски: «Это не наш товар!» — «Почему?» — «Да у них нет денег!» Потом мы, сами того не ведая, остановились рядом с одним из мужских клубов, и вдруг видим сквозь стекло, как такой весь раскрашенный и напомаженный мужчина устремляется к нам через улицу. Может, он ничего нам и не сделал бы, но было очень страшно. Мы — мужская часть группы — бежали от него два квартала».

(О ТОМ, КАК ПЕРЕЖИВАЛ ТРУДНЫЕ ВРЕМЕНА)

«В конце 80-х рухнул «Ленконцерт» и я, как и многие артисты, остался без работы. Наступило безденежье — черные дни. А в начале 90-х стало вообще нечем кормить семью. И я подался в Париж на заработки. Но не насовсем — французскую визу больше чем на два месяца не давали. Знакомый артист из Малого оперного отвел в кабаре «Распутин». Там я и пел. Хозяйкой кабаре была мадам Мартини — Елена Афанасьевна, она уже умерла. Мартини она по мужу, а сама родом из Белостока. У нее было несколько русских кабаре. Она спросила: «Вы можете спеть „Вечерний звон“?» — «Да, могу». На другой день она попросила задержаться в Париже еще на две недели: «Приезжает мой лучший друг Евгений Евтушенко. Хочу, чтобы вы спели и для него».

Атмосфера в «Распутине» была аристократической. По вечерам звучали русские и цыганские песни, романсы. Играл скрипичный оркестр под управлением Поля Тоскано — этот музыкант когда-то играл первую скрипку в Гранд-опера. Мадам Мартини позволяла исполнять все, кроме «Мурки» и вообще блатных песен. В «Распутин» заглядывали наши артисты, поэты. Были и Никита Михалков с Любимовым и Олегом Янковским. Михалков пел «Не велят Маше за реченьку» и считался душой общества. А самыми богатыми посетителями кабаре были арабы из Эмиратов. Один играл там свадьбу дочери — на грузовике привезли пять тысяч белых роз. Погуляли на сто тысяч долларов, хотя по меркам «Распутина» — сумма небольшая. Заходили и русские дворяне первой волны эмиграции — графы, князья. Как-то перед концертом я спросил у коллеги-артиста: «Почему сегодня у нас столько охраны? А этот месье за столиком похож на Миттерана...» — «А это и есть Миттеран! Романсы послушать пришел». А Мирей Матье как-то попросила меня спеть «Подмосковные вечера».

(О ДЕНЬГАХ, ПОЛУЧЕННЫХ В КАЧЕСТВЕ РЕСТОРАННОГО ПЕВЦА)

«Не скрою, приходилось получать деньги и как ресторанному певцу — от посетителей за столиками. Когда впервые с этим столкнулся, стало не по себе. Но мне сказали: «Да ты что! Шаляпин в Париже пел прямо на обеде, и не бесплатно». Стало как-то легче. На Западе так принято. Тех, кто не берет плату за исполнение, считают недоумками. Но однажды, когда предложили деньги за спетый романс, я все-таки отказался. Был грех — обидел человека. И зря: старики-эмигранты давали певцам деньги от чистого сердца. А мне хотелось просто так петь для них «Утро туманное», чтобы напомнить о России. Какой то, как сказали, принц захотел меня отблагодарить — он сидел в отдельном кабинете, в полутьме, с дамой, с которой вместе пришел. Мужчина лет 40 и молодая очаровательная женщина. Я не взял. В конце выступления он все-таки подошел и положил на рояль розу. Стебель был обернут, как мне показалось, бумажкой. Стоявшая рядом знакомая, югославка Соня, сказала: что это ты, Эдуард, сто долларов бросаешь? Я говорю: каких долларов? А вот, говорит, на ковер упали. Этот принц розу в сто долларов завернул.

В Париже вообще смешно дают артистам деньги: берут вас за руку, говорят: «Большое спасибо!» — и с рукопожатием передают купюру. В «Распутине» на рояле стояла шкатулка, куда исполнители складывали чаевые, а потом все делилось поровну. Никогда не смотрел, сколько там и кто что складывает. Были артисты, знаю, которые заранее чувствовали, что им перепадет от посетителя крупное вознаграждение — допустим, тысяча франков. Они эту тысячу брали одной рукой, а другой опускали в шкатулку пятьдесят. Случались и скандалы, но не пойман — не вор».

(О ДОХОДАХ РЕСТОРАННОГО ПЕВЦА)

«Артистам в «Распутине» платили мало, прожить на эти деньги было сложно. Я снимал квартиру у знакомых эмигрантов за полцены. Экономил на всем: пешком шел от дома до работы почти час. Мясо стоило слишком дорого, даже «ножки Буша». Первое время покупал только картошку и крылышки. В кафе не обедал — это же целых 50 франков! Полицейские ни разу не попросили меня предъявить паспорт. Иногда спрашивали: «Вы кто?» — «Шансонье». — «Где?» — «Кабаре «Распутин». — «О!» Это для них фирма, как Гранд-опера. Идешь ночью по негритянскому кварталу, полисмен остановит для порядка: «Не страшно?» — «Я русский». — «А! Тогда понятно. Это все объясняет».

(О ПАРИЖЕ)

«Я изучал Париж по станциям метро. Знал их все: мог сделать пересадку с закрытыми глазами в любом месте. Когда начал больше зарабатывать, стал ездить на автобусе. Потом один поэт мне посоветовал: «Попробуй, походи пешком. Ты другой раз едешь три остановки на метро, а можно через дворы пройти за пять минут». Я начал ходить и увидел: Париж очень маленький, в несколько раз меньше Москвы. А народу столько же».

(ПОЧЕМУ НЕ ОСТАЛСЯ ВО ФРАНЦИИ)

«В России меня спрашивали: «Почему не остались?» Отвечаю: я ездил не затем, чтобы там остаться, а чтобы выжить, прокормить семью. Хотя, конечно, было очень трудно. Деньги, которые я получал, работая в кабаре, — это, знаете: не те деньги. Ты каждый день должен как бы включать в голове компьютер: «Так: полкило картошки, хлеб, фрукты и рыба...» И все! Позволить себе мясо было невозможно. Только на Пасху и Рождество мог подзаработать чуть больше, потому что богатые люди приглашали петь к себе домой».

(«Труд», 21.06.11)