(ПОЧЕМУ НЕ СТАЛ МУЗЫКАНТОМ)

«Папин аргумент в пользу того, чтобы мне не заниматься музыкой, был прост: «Достаточно одного несчастного человека в семье». Это был катастрофически тяжелый кусок хлеба. Он мечтал, чтобы я стал физиком или математиком. А затем было гениальное решение мамы насчет спецшколы, чтобы с первого класса учить английский. К тому же школа в этом смысле была уникальной. Там преподавали английский, например, «шанхайцы» — потомки белогвардейцев, которые эмигрировали после Гражданской, а потом сдуру вернулись. И осели на Урале: им запретили приближаться к Москве. С третьего класса все обязаны были участвовать в конкурсе английской и американской песни. Сначала это были песни Дина Рида, Сонни и Шер или кантри-артистов, но классе в 8-м или 9-м я сподвиг одноклассников на то, чтобы исполнить песню «39» из репертуара группы Queen. Это, скажу я вам, была маленькая революция».

(ПОЧЕМУ СВЕРДЛОВСК СТАЛ КОЛЫБЕЛЬЮ РУССКОГО РОКА)

«Весь Свердловск был полон военными заводами, «почтовыми ящиками». С другой стороны, здесь всегда оседала та интеллигенция, которую либо туда эвакуировали, либо не пускали ближе к столицам. Думаю, что сочетание этих факторов во многом объясняет, почему в Свердловске на излете советского времени взорвалось такое количество невероятных культурных проектов.

В Свердловске творит Николай Коляда, там возникла потрясающая изобразительная школа: Брусиловский, Виталий Волович, оттуда родом Эрнст Неизвестный. Там родилось движение свердловского рок-клуба, откуда пошли «Наутилус Помпилиус», «Чайф», «Агата Кристи», «Апрельский марш», Настя Полева. Наконец, Алексей Балабанов. Лешу я знал с юности — родители наши работали на Свердловской киностудии. Одной из первых работ Леши был документальный фильм про музыкантов Настю Полеву и Егора Белкина. Назывался просто «Егор и Настя». Моя мама была в ту пору секретарем местного Союза кинематографистов. Картину на обсуждении подвергли жесткой критике. А она ее защитила. Уже на выходе из кинозала сказала Балабанову: «Леша, музыка ваша мне не нравится, но картину вы сняли прекрасную!»

(КОГДА НАЧАЛ ПОМЫШЛЯТЬ О МУЗЫКАЛЬНОМ РАДИО)

«Был самый конец 1980-го. В 80-м ушли из жизни три великих артиста. В июле умер Владимир Семенович Высоцкий, в августе скончался Джо Дассен, а 8 декабря убили Джона Леннона. Всех троих мы дома слушали на приемнике «Ригонда» с виниловым проигрывателем. У нас были прекрасные пластинки Джо Дассена, изданные на «Мелодии», Владимир Семенович существовал на мягких, гнущихся голубых дисках из журнала «Кругозор». А с «Битлз» я познакомился, проигрывая толстую картонную открытку «С музыкальным приветом», которую мама привезла из командировки в Польшу. И на 45-й скорости сквозь страшный хрип глухо пробивались звуки битловской «Girl». В декабре в газете «Известия» был опубликован двухчастный некролог о Ленноне. Написал его всем известный Мэлор Стуруа, он всегда писал об Америке, причем вещи на удивление противоречивые. До этого печального события Beatles у него были «буржуазным пластмассовым ансамблем, восхваляющим антикоммунистические ценности», а тут вдруг Леннон оказался «борцом за революцию и за свободу», а его «трагическая гибель всколыхнула весь прогнивший западный мир».

В декабре 80-го я впервые сделал то, чем потом мне пришлось заниматься всю жизнь. Я взял свой старый катушечный магнитофон, поставил на него бобину и прочитал текст Мэлора Стуруа с какими-то своими размышлениями, а также заметки про Высоцкого и Джо Дассена, надерганные из газетных статей. А между этими кусками я вставлял их песни. У меня получилось три радиопередачи. Самое чудовищное, что я до сих пор не могу найти эти пленки».

(ОБ ЭФИРЕ С ФАЛЬКО)

«На «Максимум» постоянно приезжали западные гастролеры типа Faith No More, Pet Shop Boys, Prodigy и давали интервью. У меня был эпизод, когда я единственный раз в жизни выгнал из эфира западного артиста. Это произошло с музыкантом Фалько, ныне покойным, — тем, что пел «Amadeus, Amadeus, Rock Me, Amadeus»! Помните? С самого начала я боялся, что все сорвется. Он должен был выступать в каком-то маленьком клубе за баснословный гонорар. Опоздал на интервью. Когда его доставили на станцию, оказалось, что Фалько в абсолютно невменяемом состоянии. А впереди эфир. Мы его посадили в маленькую переговорку с холодильником, диванчиком и стеклянным столиком, и он там начал отмокать. Я сказал его пресс-агенту: «Слушайте, я его не выпущу в эфир в таком состоянии». Тот мне отвечает: «Что вы, что вы, Фалько же суперпрофессионал! Как только дело доходит до включенного микрофона, он моментально собирается и превосходно дает интервью. Все пройдет по высшему классу, вот увидите». Я поддался на эти уговоры, тем более что микрофон в любой момент можно было выключить, если что-то пойдет не так. И вот прямой эфир. Начинаем беседу. Он с жестким австрийским акцентом говорит: «Итак, перед вами Фалько. Я приехал в Россию. Это знаменательное событие. Приходите на мой концерт». Ладно. Потом он спрашивает меня: «Как тебя зовут?» — «Миша». — «А, Миша. Прекрасно… ээ-э… Да, так как же тебя зовут?» — «Миша» — «А, Миша, Миша. Это замечательно… Как, значит, тебя зовут?» И так несколько раз подряд. Я говорю: «Так, Фалько, меня зовут Миша, а теперь ответьте, пожалуйста, на вопрос». Тут он видит, что у меня на шее висит шестиконечная звезда. И говорит: «О, Миша! Да ты еврей! И ты руководишь этим радио. О, неудивительно! Евреи всем в мире руководят!» Я жестом прошу Таню Бочарову выключить микрофон и вывести нас из эфира, и потом говорю ему: «Get the Fuck Out! Now!» (В очень мягком переводе: «Теперь потрудитесь выйти вон! Немедленно!») Он не ожидал такого поворота и начал громко кричать, что мы еще пожалеем, что он звезда и устроит нам что-то. Я вызвал охранников, они его выволокли и выкинули за пределы станции. Вечером на концерте Фалько тоже был невменяем, пел под плюсовую фонограмму, исполнил песни три и попытался схватить за грудь проходящую официантку, после чего его тут же выкинули из клуба. Вот такая была неудачная гастроль у этого артиста. Пару лет спустя он погиб в автокатастрофе».

(О ЮРИИ АЙЗЕНШПИСЕ)

«Моя должность называлась «программный директор». Там был еще гендиректор Руслан Терекбаев, мой главный начальник. Все, что связано с бизнесом, курировал он, а я — все, что связано с творческим продуктом. Я придумывал маркетинговые стратегии, как должна была звучать и выглядеть реклама, продвигающая станцию… На одной из первых встреч Терекбаев загадочно произнес: «Ты понимаешь, что тебе сейчас придется встречаться не только с артистами, но и с продюсерами?» Я спокойно пожал плечами: «Ну с продюсерами, так с продюсерами». На следующий день я встретился с легендарным Юрием Айзеншписом. Его все сильно боялись. За его плечами монументом стояла группа «Кино», которая уже почила в бозе. Но очевидно было, что «Кино» не смогло бы выйти на космический уровень популярности, если бы не Айзеншпис. И надо сказать, что для Цоя это был о-о-о-чень непростой, но абсолютно осмысленный и целенаправленный шаг — войти в альянс с человеком радикально из другого мира, из иной музыки, но со связями. Цой четко это увидел: сегодня нас слушают сотни, а если мы «подпишемся», нас будет слушать вся страна. Так и произошло. Айзеншпис был солидным авторитетом, но парадокс заключался в том, что никого кроме Влада Сташевского или певца Никиты он после Цоя предложить не мог. А предлагал очень настойчиво... Я решился пойти с ним на встречу — все остальные обычно боялись.

С ним реально страшно было встречаться. Он не любил сидеть в кафе, положив перед собой «Бенефон» — огромный мобильник из тех, что были тогда в фаворе. Первые сотовые телефоны в ту пору были статусной вещью. Если люди сидят и разговаривают, а рядом лежат вот эти две мутантные рации с приемниками — значит, это очень крутые люди… Так вот, он не приглашал тебя в кафе. Он приглашал в закрытый правительственный клуб, где-то на Тишинке, а потом он сидел с тобой в машине и говорил: «Ну что, ты торопишься? Ну ничего, ты сядь, сядь, сядь рядом со мной, сейчас я тебе пару песен просто покажу». И тебя подкупала степень его невероятной любви к своему артисту. Другим продюсерам ты мог сказать: «Старик, я тебе скажу как есть. Я понимаю, что это для тебя дорого, мы с тобой дружим. Но это — дерьмо. Извини, дорогой». Айзеншпису ты так сказать не мог, потому что он говорил об артисте как о своем родном сыне. Никто не наберется смелости сказать отцу, что его сын — посредственность. Так вот Айзеншпис просто сметал тебя с места накалом своей любви… Когда он понял, что со Сташевским меня не пробить, он мне показал певца Никиту. Если он давал тебе пластинку, он звонил на следующий день. Потом еще через день. И ты понимал, что должен пройти по краю. Объяснить, что это мы не поставим в эфир никогда, и, с другой стороны, не обидеть отцовских чувств.

Когда я сказал маме, что иду руководить радиостанцией, первая ее реакция была: «Миша, но к тебе же будут приходить все эти Алибасовы и Айзеншписы. Тебя убьют!» — «Мама, не говори ерунды!» — «Миша! Ты еще у себя в Америке находишься! Здесь за музыку убивают людей!» Я помнил еще не затихшую историю с Тальковым, и эта мысль засела в памяти. Ты, с одной стороны, должен был с Айзеншписом договориться, а с другой — отказать, и чтобы тебя не убили. Всем было понятно, кто он. Я не хочу плохо говорить об ушедшем человеке. Но то, что он с определенными людьми был вот так вот завязан… Достаточно было одного телефонного звонка, чтобы с тобой сделали то же, что с Отаром Кушанашвили, которого побили и остригли налысо.

Он впаривал мне Влада Сташевского, но я сразу сказал: «Это невозможно. Мы не можем разрушить то, что строим, а именем этого артиста мы все разрушим. Я говорю вам это, Юрий Шмильевич, никоим образом не из неуважения или тупого принципа. Ваших питомцев, группу «Кино», мы крутим как одну из основополагающих групп. Если вы создадите какой-то проект, который по формату подойдет, мы с радостью его поставим». Ни одного слова из серии «ты об этом пожалеешь» или «ты не понимаешь, с кем ты разговариваешь, мальчик!» я от него не слышал. Либо обоснованность моей позиции заставила его не применять подобных аргументов. Либо время таких способов убеждения уже сходило на нет. Второй раз я увиделся с Айзеншписом, когда он представил мне певца Никиту. Он посадил меня в свою машину, мучил его песнями часа два, пока мы катались по городу, и пытался получить ответ, почему, например, Кристина Орбакайте и Дима Маликов могут крутиться в нашем эфире, а Никита — нет. Айзеншпис обладал громадным упорством и талантом убеждения. Мне пришлось несколько раз, в том числе по телефону, объяснять ему тонкие вкусовые нюансы. Это было для него болезненно: ведь он-то полагал, что делает модный проект. И рассчитывал, что вся модная, продвинутая молодежь на этого Никиту пойдет. Но не случилось. В общем, для меня все обошлось благополучно. В той сфере, где мы работали, все вообще происходило куда тише и невиннее, чем на территории русского попса. Вокруг царил какой-то кошмар. «Руки вверх», Женя Кемеровский, «Белый Орел». Зато у нас были «Мумий Тролль», «Агата Кристи», «Ногу свело», «Мегаполис» — вот эта волна».

(«Итоги», 15.08.11)