О КРЕСТИКЕ НА ШЕЕ

— Да это просто украшение. Всю символику, по-моему, нужно запретить. Потому что все люди равны. Да, я родилась и воспитывалась как католичка. Но я не… (свистит). Ну да, я верю в жизнь после смерти. Религиозный человек должен принимать другие религии. И быть терпимым. Я была совсем юной, когда читала «Идиота», — и совершенно влюбилась в Мышкина. Его путь — самый трудный, без амбиций, без желания власти — и есть путь к Богу. А многие люди подменяют понятия.

Официальная религия — вне сферы человеколюбия. Вот мы с вами сейчас сидим в Женеве, городе Кальвина: вспомним, как его сторонников жгли на кострах их братья-христиане! Поэтому, когда католики сейчас критикуют радикальный исламизм, а о себе говорят «мы исправились», мне хочется лишь пожать плечами. И ваши священники туда же — случай с «Пусси Райот» свидетельствует о том, что никто не исправился. Наказывают художников, осуждают гомосексуалов: сегодняшних ведьм, на которых охотятся, чтобы сжечь на костре. Каждому времени — свои ведьмы. Фашизм, например, или сталинизм как форма охоты на людей никого ничему не учит. Впрочем, у вас в России демократия вообще существует не так давно…

О ДЕМОКРАТИИ В РОССИИ

— (Задумчиво.) Демократия, о которой мечтали и которой не случилось. Но даже эта ситуация не мешает русским оставаться людьми. Сколько я присматриваюсь к феномену «восточной демократии» — она мне симпатичнее западной. Тем, что люди принимают все с таким смирением, с такой любовью. Находят силы помогать друг другу.

Европа всегда считала себя арбитром в вопросах морали. Французы дали миру формулу «свобода, равенство, братство», но они хоть раз ответили на вопрос, как применить эту формулу на практике? Ни разу. Или, может быть, вы скажете, что американская демократия ответила на этот вопрос? Со своей системой социальной помощи, которую невозможно получить и проще умереть?

Слово «демократия» сегодня превращается в такой золотой ярлык, который оправдывает многое, не имеющее никакого отношения к демократии. Я вообще ненавижу дефиниции — классовые, социальные или национальные. Ненавижу, когда кто-то из моих знакомых дает определения «ну он такой буржуа» или «этот пролетарий», — всегда одергиваю. Социально-классовые деления уже привели к трагическим событиям в России. Это всегда вопрос власти: для ее установления необходимы классовые или идеологические враги.

О РОССИИ

— Ну вот всегда любила русское. Почему — сложно сказать. Причины любви необъяснимы. Но даже в детстве, когда я начала интересоваться искусством, у меня было ощущение, что все, что мне нравится в этой жизни, — все это русское. Русская литература, русская музыка, русский балет. А когда впервые приехала к вам — в Москву, в Ленинград, в Киев, еще был СССР — почувствовала, что место мне очень подходит. Не могу сказать, что хорошо знаю Россию, — но, кажется, неплохо понимаю русских.

Меня не особенно интересует туризм. Хотя я бы, конечно, хотела проехать по деревням, посмотреть монастыри, церкви. Мне интересны люди. За что я люблю Париж — там в кинотеатрах можно смотреть актуальное кино всех стран мира, особенно много таких кинотеатров в Латинском квартале. Я смотрю много русских фильмов, поэтому чувствую себя включенной в ваш контекст. Что самое странное — я будто смотрю ваши фильмы не как иностранка: не ощущаю себя в этот момент француженкой, чувствую себя русской.

О ЖЕРАРЕ ДЕПАРДЬЕ

— Я вот, например, тоже очень, очень хочу русский паспорт (улыбается). Мне нравится идея выбора, нравится мысль, что можно выбирать страну, в которой хочешь жить: свободное движение, свободный мир. (Молчит несколько секунд.) Очень, очень люблю Жерара. И еще очень люблю провокацию. Сегодня же все только и думают о том, как бы в газетах выглядеть корректно, — мне это так скучно. Лицемерно защищают права человека, создавая себе репутацию. А по-моему, если уж ты вовлекаешься в политику, начинаешь отстаивать права человека в России или права человека в Китае, где дела обстоят еще хуже, — ты должен идти до конца и чего-то добиваться, а не просто выступать. Европейцы любят покричать, какая плохая Америка, — и чего они добились, может быть, закрытия Гуантанамо? Так вот я об этом. Ни-че-го (присвистывает). А тут человек добился чего-то хотя бы для себя и своей страны. И делал все это не расчетливо, а в порыве чувств, искренне. Не хочу никого судить, но порывы для меня всегда будут симпатичнее расчета. Да здравствует провокация!

О ПАТРИОТИЗМЕ

— Ужасная вещь. Патриотизм подразумевает готовность сплотиться против другого, противопоставление себя врагу. Очень люблю Цвейга, меня потрясла его автобиография под названием «Вчерашний мир», где он задается вопросом: как Европа, побратавшаяся после Первой мировой войны Европа, снова воздвигла все эти барьеры и встала брат на брата, как зародился фашизм?

Сегодня стерты экономические барьеры — при этом один регион монополизирует производство сыра и запрещает другому его производить, в то время как в другом у людей низкие зарплаты. А все потому, что «мы же патриоты, только мы делаем настоящий сыр». И эта ксенофобская идея далека от гуманистической. Я много думала об этом. Получается, единственное движение, примиряющее людей разных национальностей, — консьюмеризм. То есть мультибренд рад и Парижу, и Найроби. Сфера потребления — единственная, решившая национальные конфликты.

А национализм — это очень опасно. Я, например, всегда защищала права цыган. Сегодняшняя политическая ситуация во Франции не в пользу цыган, государственная политика в их отношении ужасна. В Венгрии вообще происходят погромы цыганских деревень. А ведь цыгане — как раз те вольные путешественники, воплощающие идею абсолютной свободы, мира без границ.

Иными словами, наше общество не прогрессирует. Нам кажется, что происходит научно-техническая революция, а на самом деле кругом царит все тот же обскурантизм, ведущий к новой мировой катастрофе.

(colta.ru, 21.11.13)