О РАБОТЕ В ЛИТОВСКОМ ПОСОЛЬСТВЕ В МОСКВЕ

— Очень богатый период. Вряд ли по интенсивности работы, поездок, эмоциональных всплесков я мог бы прожить так где-нибудь еще 14 лет. Никогда не предполагал, что смогу собрать более трех человек в одном месте, но проводил научные конференции с участием 50 профессоров из разных стран мира, издавал книги литовских авторов, находил переводчиков, добывал деньги. Когда книжица по конференции, посвященной моему любимому поэту Юргису Балтрушайтису, появилась на свет, я пережил катарсис, какого не давали мои театральные работы.

ЧЕМУ НАУЧИЛА ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ РАБОТА?

— Научился много говорить, но притом ничего не сказать. Это тоже искусство. Я не занимался шпионажем, не выведывал секретную информацию. Меня интересовало все то, что связано с культурой. По протоколу я должен был отработать три года. Менялись министры, президенты, послы. Но меня все время уговаривали остаться на новый срок. Так незаметно и прошло 14 лет. Уже на десятом году своей деятельности я сказал, что уеду точно. Но пришел новый министр и уговорил остаться.

О ДЕТЯХ

— Дети у меня самостоятельные. За них я не беспокоился. Знал, что они воспитаны нормально. Бояться нечего. Только скучал. Я же не видел вообще, как мои дети выросли. Когда родился сын, я снимался. Смотрю — он подрос. В каком-то фильме уже снялся со мной. Потом родилась дочь. Взял ее и обомлел. Не видел, как она росла. Приезжаешь со съемок, подержишь на руках и опять уезжаешь. Дети выросли без меня, и это самое большое и горькое сожаление в жизни. Ведь самое дорогое для человека — видеть, как они растут, быть вместе с ними в тот момент, дать свое понимание жизни... Хотя они меня любят. Я беспокоился о них, часто приезжал, но все это не то. Важно поносить на руках маленькую девочку, видеть, как она становится подростком. Они ведь в этом возрасте прыгают как козлики.

ЧТО ЗАСТАВЛЯЛО РАБОТАТЬ ТАК ИНТЕНСИВНО?

— Не только зарплата. Ее мне хватало. Для того чтобы жить безбедно в советские времена, достаточно было двух фильмов в год. Зарплата получалась как у академика. Но было любопытство. То копродукция с Японией появится — как не поехать. То Кулиджанов снимает в Париже. Опять-таки — люди какие! Хотелось пообщаться. Съемочная площадка действовала своим запахом, атмосферой, без которой жизнь становилась бессмысленной. Когда мог, брал с собой детей, жену. Старался быть как можно чаще с ними. Но вот недавно обнаружил страницы дневника маленького сына: «Папа мне сказал, что мы поедем на лошади в бричке по всей Литве. Скоро поедем». Меня это сильно взволновало. Заглянул в ящик стола, загруженный всяким хламом, и обнаружил этот листочек. Прочитал и закрыл ящик. Когда меня не будет, кто-нибудь все это выкинет, как ненужный хлам. Но для меня это сокровище. Карандаш, старая пленка, линейка…

МНОГО ЛИ У НЕГО ПРЕДЛОЖЕНИЙ

— Какие могут быть предложения мне, старому человеку? Разве что кому-то понадобится старичок, копающийся в огороде и поучающий ребенка. Героев я играть уже не могу. Правда, Клинт Иствуд в свои 70 с чем-то делает это. Я не драматизирую ситуацию. Когда-то много работал и, слава богу, прожил это время интересно, познакомился со многими людьми. Но все прошло. А теперь поеду в деревню, буду глядеть в окно. Выйдет солнце — погуляю по полю. Иногда выезжаю вечером на своем джипе через поля, болота, ночую в поле, рано утром просыпаюсь, пока рассветает. Ставлю штатив, жду, когда начинают из природы вылезать какие-то углы, появляться детали предметов из ничего. Такая прелесть фотографировать это на пленку, слушать пение всех тварей божьих. Не меньшее удовольствие, чем сниматься в кино. Публичность бывает лживой. Говорят хорошие слова, а на самом деле думают совсем по-другому. Настоящее человеческое тепло найти не так-то просто.

О ДОСТАТКЕ

— Когда хватаешь, то всегда хочешь еще больше. А нужно ли тебе столько? Зачем дорогие окорока, колбасы и сыры? Это вредно. Можно и без них обойтись. Лучшая еда — гречка. Мне всегда хватит средств на овсянку и гречку. Человеку мало надо. Одежда у меня есть на всю жизнь, хотя все равно покупаю. Пока есть на что. Но сколько осталось в этой жизни? Не хочу выглядеть идиотом, у которого всегда все хорошо. Конечно, хотелось бы еще что-то сделать. Я сломал в саду райскую яблоньку, когда стриг траву на тракторчике. Уже второй год никак не посажу новое деревце. Щемит сердце, как подумаю, каким бы оно было за эти два года. А я его не посадил. Такая у меня беда. Слава богу, пока ничего не болит. Вот пригласили на «Листопад». Спасибо за это. Я не люблю переезды, но от Вильнюса до Минска два часа. Даже в Москву лень ехать. Тащить всякие подарки. А так — руки в карманы, и чувствуешь себя свободным человеком. Приеду домой, жена сварит кофе, такой, как я люблю. И нам будет приятно поговорить о том, что здесь происходило.

ОБ АНТОНИОНИ

— Историю раздули, хотя я об этом мало говорил. Антониони, насколько мне известно из его интервью чешскому журналу, приехал в Прагу искать актера Будрайтиса. Он увидел в Риме советско-чехословацкий фильм «Колония Ланфиер». У меня там был крупный план, напоминавший рекламный портрет. Антониони, как он сам выразился, в мыслях искал актера именно такого типа. Даже партнерша уже была — французская актриса Доминик Санда. Но этот итало-бразильский фильм Антониони так и не снял. По-чешски его название звучало «Техницки сладко». Это, видимо, «Технически сладкое». Видимо, там была определенная структура взаимоотношения людей, такая особая любовь. Где-то в 1972–1973 годах Антониони звонил мне в Вильнюс, спрашивал, когда я смогу приехать в Рим. Мы говорили через переводчика. Антониони разговаривал на итальянском языке. Я ответил, что готов хоть сейчас, но зависим от Госкино. Он сказал: «Мы будем над этим работать». Потом мы увиделись на Московском кинофестивале. Ехали в одном огромном лифте в гостинице. Я почувствовал, что кто-то на меня упорно смотрит. Понял, что Антониони. Его лицо было изрезано множеством мелких морщинок, как у Жалакявичюса. Мы вышли из лифта. Ко мне подошел переводчик и сказал, что синьор Антониони сожалеет, что так и не состоялась наша встреча, что возникли непреодолимые препятствия, которые не позволили осуществить то, что он хотел. Он изменил свои планы, начал что-то другое делать. Советские чиновники у него попросили тогда сценарий. Он ответил, что сценария нет, все в голове. Почему он должен кому-то его давать? А наши особенно нежными не были. Сразу сказали, что Будрайтис — очень занятой актер. И Смоктуновского не выпускали, а Татьяне Самойловой не позволили сниматься даже в Венгрии. Венгерский режиссер Миклош Янчо хотел снимать меня — не выпустили. А потом был швейцарско-югославско-советский фильм, так продюсеры меня чуть ли не молотком били, чтобы я подписал контракт. Я объяснял, что если подпишу — стану невозвращенцем. Придется ехать из нейтральной Швейцарии в какую-нибудь натовскую страну и просить политического убежища.

Я этого не мог сделать. Дети ждали меня дома. Я мог бы бежать, когда долго сидел в аэропорту Канады, подойти к полицейскому и сказать, что хочу политического убежища. Как-то в Сингапуре мы с женой проходили мимо американского посольства. Я пошутил: «Вита, пойдем в посольство и скажем, что просим политического убежища». Она говорит: «А дети?». Да, детей мы не увидели бы. А потом и родителей бы затаскали. К тому же я считал: где родился, там и должен жить, несмотря ни на что. Мой дядя убежал в 1944 году. И отец мой бежал вместе с детьми. Я в телеге лежал. Но они попрощались на границе, и отец с нами вернулся назад.

КАК СЛОЖИЛАСЬ СУДЬБА ДЯДИ И ДВОЮРОДНЫХ БРАТЬЕВ?

— Всю жизнь он прожил на Манхэттене. Поначалу обосновался в Бруклине, трудно было. Пешком ходил на работу. 15 центов экономил утром на метро, 15 — вечером. Хватало на ужин для всей семьи. Деньги-то другие были. Нашли какой-то заброшенный дом, жили в нем. Дядя знал английский язык, он был адвокатом. Потом усовершенствовал язык, поступил на химический факультет университета, работал в знаменитой фармацевтической компании Pfizer , занимал там руководящие должности. Ну а отца таскали за это. У одного жизнь шла вверх, а у другого в обратную сторону.

Двоюродный брат работал в знаменитой американской авиакомпании, занимал там высокую должность. У него родился сын. Он изучал политические науки, потом поступил в театральный. Контакты у нас сложились в 90-м году, а потом опять прервались. Мой отец вообще долгие годы думал, что его брат погиб. Я поехал в США в 1990 году, не думая о том, что встречусь с родственниками. Был в Нью-Йорке, вдруг — звонок: «Это Юозас Будрайтис? Это Юозас Будрайтис». Никак не могу понять, в чем дело: «Да, я Юозас Будрайтис. А вы кто?». Слышу опять: «Я Юозас Будрайтис». Оказался брат моего отца. Увидел в литовской газете имя Будрайтис, выяснил, как меня найти. Ему тогда уже было много лет. Он умер в позапрошлом году в 96 лет. Моего отца к тому времени уже не было. Он довольно рано умер, в 76 лет. Когда я приехал к дяде, то боялся даже смотреть на него, так он был похож на моего отца. Проговорили мы с ним всю ночь.

(«МК», 27.11.13)