О ГРАНИЦАХ ДОЗВОЛЕННОГО НА СЦЕНЕ

- Граница дозволенного — в тексте. Театр в моем представлении — это вид литературы. Так, по крайней мере, он начинался. Это вид литературы, которую мы не читаем, а смотрим. Но все-таки это именно литература. Мне кажется, что мы приходим в театр в первую очередь, чтобы понимать текст. Сейчас такая позиция непопулярна, но я ее придерживаюсь. Сейчас общая практика подразумевает в первую очередь демонстрацию режиссерского решения, определенной эстетики, а не литературы. Но мне нравится театр литературный. Актер в таком театре помогает тексту дойти до зрителя, он его проводит в зрительный зал. И как только актер делает что-то такое, отчего он сам выходит на первый план, а текст оказывается за ним, то текст исчезает. Если актер выходит и говорит: «Мышкин — это я», мы уже не видим Достоевского. А когда он говорит: «Достоевский вот написал, послушайте», тогда мы видим Достоевского. Разница в том, где находится его я — за текстом или перед ним.

ЕСТЬ ЛИ У НЕГО ТАБУ, КАК У ДРАМАТУРГА

- Я мог бы написать о чем угодно, у меня такого табу нет. Ни в теме, ни в эстетике. Ну есть закон теперь, который ограничивает эстетику, и есть цензура политическая, которая ограничивает в теме. Я на самом деле задаю себе вопрос: «Что бы я хотел, чтобы стало со зрителем после спектакля?» И отвечаю себе: я бы хотел, чтобы зритель вышел наполненным, а не разрушенным. Чтобы ему было хорошо. Даже если во время спектакля ему было горько или плохо, какая-нибудь трудная тема возникала, но в итоге чтобы он вышел с ощущением, что ему хорошо. С ощущением наполненности и удовлетворения, чтобы он был совершенно удовлетворен. Чтоб он получил наслаждение. Даже если это наслаждение через боль. Зачем люди покупают билет? Люди платят за получение удовольствия. Я как бы за удовольствие. Использовать ради этой цели, я считаю, можно все что угодно, говорить о чем угодно. Но выстраивать спектакль так, чтобы он в итоге доставлял удовольствие.

О ГОТОВЯЩИХСЯ РЕФОРМАХ В ТЕАТРЕ «ПРАКТИКА»

- У нас не будет худрука, будет худсовет. Но на самом деле то, чем мы заменяем должность худрука, мы назвали худсоветом просто потому, что не смогли найти более подходящего слова. Точнее было назвать это продюсерским советом. Продюсеры формируют сезон, собирают проекты, а театр их исполняет. Во главе театра стоит директор Юрий Милютин, который сейчас является моим замом. И есть еще человек, выполняющий функции главного режиссера или арт-директора, — он присматривает за актерами, всех организует и сам тоже ставит спектакли, но это исполнительская, по сути, должность. А повестку формирует продюсерский совет. Пока что это я и Эдуард Бояков. Соответственно, в него входят и Юрий Милютин, и тот, кто будет главным режиссером. Но все-таки главный режиссер — это что-то из старого театра, арт-директор — это из кафе, так что мы не знаем пока, как это назвать. Это творческая должность. По сути, это, конечно, главный режиссер. Он занимается спектаклями, репетициями. А я и Эдик, соответственно, будем наняты директором на работу по контракту как люди, определяющие повестку.

О ПРИЧИНАХ РЕФОРМЫ

- Связана она с тем, что хочется сделать шаг вперед в развитии системы театральной организации в нашей стране. Зачем нам худрук по большому счету? У нас же нет труппы. У нас же все равно продюсерская, проектная система. Должность художественного руководителя уместна в таком театре, как «Мастерская Петра Фоменко» или «Ленком», у Захарова, где режиссер воплощает свое видение, создает авторское искусство и так далее. А в «Практике» же не только мои спектакли идут, и они сильно отличаются от других спектаклей репертуара, и это хорошо. Это не такой театр, где я как худрук проецирую свое видение на спектакли других режиссеров. Все проекты разные. Тогда в чем мое художественное руководство? В том, что я хожу и всех подпинываю, просто чтобы все работали хорошо? Но это может и другой человек делать.

ПРАВДА ЛИ, ЧТО ПЕРЕЕЗЖАЕТ В ПОЛЬШУ?

- Я больше времени буду проводить в Польше, да. С октября. Потому что моя жена в Польше, потому что моя дочь в Польше, потому что мне здесь трудно. Я пишу пьесы с матами и не собираюсь прекращать, поэтому буду писать больше для польского, для европейского театра, наверное. Ну, меня как-то не вдохновляет то, что здесь происходит. Я при этом не убегаю, нет. Просто есть какие-то процессы, соучастником которых я не хочу быть. Просто не хочу принимать участие в некоторых процессах, происходящих в культуре, в политике. Например, я вижу, как сегодня культура и система управления культурой деградируют, как разваливаются все институты. И я так понимаю, что тут уже надо выбирать: либо ты против, либо ты участвуешь. Потому что в моем случае в стороне остаться не получится, я же действующий художник. Против я не хочу быть, потому что не вижу возможности противостоять, мне кажется это глупым. Я даже не понимаю, как возможно в этом участвовать, не понимаю, что происходит. У этой страны нет цели. Эта страна позиционирует себя как закрытое общество, а у закрытого общества должна быть четко выраженная цель. Даже в фашизме, в коммунизме, в «Исламском государстве» есть четко выраженные цели: фашизм, коммунизм, Аллах. Но у нашей страны налицо все признаки тоталитарного государства при полном отсутствии цели.

(Алексей Киселев, «Афиша-Воздух», 31.08.15)