О ЮБИЛЕЕ

— Старался не забивать себе голову торжественностью момента: назначил много концертов, выступал, играл с оркестром, в Русской драме (Рижский театр русской драмы имени Михаила Чехова) мюзикл выпустил… В общем, работал в обычном режиме. Даже немного больше, чтобы уж совсем не было времени на суету.

О НОВЫХ ПЕСНЯХ

— Не знаю. Наверное, потому, что это никому не нужно. Вот вы спросили для примера, да? А по большому счету теперь никакие новые мелодии человеку, который хочет сделать музыкальную карьеру, не нужны. Продюсеры нужны, помощь какая-то, студии недорогие, кто-то, кто видеозаписи поможет сделать. Это все стоит больших денег, дороже, чем музыка. Это же бизнес! А мелодии… Мелодии — это совсем другое.

Вот вы слушаете коммерческое радио? Я — слушаю. Там уже давно никого не интересует, кто какую песню написал, кто там композитор, кто автор слов. Просто играет песенка и все. В советское время всегда на первом плане всегда были название и композитор.

О КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ МИРЕ

— Ну, мы же этого хотели, да? Мы хотели попасть в капиталистический мир? И вот мы в нем. Но оказалось, что мир этот безжалостен. Новость! Но в нем есть и определенная справедливость: если тебе хотя бы однажды удалось сделать что-то из ряда вон, то ты вырвешься. Заработаешь большие деньги и сможешь вздохнуть спокойно. Вот как Хичкок, например. Знаете какая с ним была история? Он, когда снимал свой знаменитый фильм «Психо», заложил собственный дом, чтобы оплатить съемки. Можете себе это представить? У нас кто-то бы так сделал? Нет. Это — Америка. Там никакой госпомощи бедным творцам нет. В мире капитализма ты должен для начала найти деньги. Чтобы их дал кто-то, кто поверит в тебя. И потом ты, возможно, заработаешь гораздо большие деньги. И станешь свободным. Но это не с каждым случается.

О ЗАРАБОТКАХ

— У меня другая ситуация. Мы раньше, между прочим, вообще ничего не получали за свои песни. Сейчас говорят про какие-то бешеные гонорары, которые мне вроде как платили в России — чушь! Да, что-то платили за какие-то песенки, которые заказывали популярным композиторам для радио или даже для кино. Но это не те деньги, которые вы можете себе представить. Из всех заработков, что я имел, единственное существенное то, что в итоге спасло, — это авторские права. Это то, что не отняли. И что действительно кормило, даже когда все рухнуло.

О ПОЛИТИКЕ

— Не хочу. Наговорился. Знаете, я даже влезть в эту политику умудрился в какой-то момент. Очень жалею. И говорить на политические темы не хочу. Можешь что-то сделать — делай, что-то исправить — исправляй. А просто так болтать — зачем? Кстати, больше всего меня поражают люди, которые любят всерьез поговорить о судьбе отечества издалека. Я, например, ненавижу тех, которые уезжают — все равно, он из России или из Латвии — например, в Америку. И оттуда вдруг начинают учить нас жить. Я прямо из себя выхожу: вот ты поехал в страну другую, ну и живи там себе припеваючи. Все, что там создано, создано другими людьми. До тебя. Не надо нас с высоты этого чужого опыта учить. Или приезжай обратно сюда и что-то делай. Или сиди там спокойно и пользуйся благами, которые создали другие люди.

О НОСТАЛЬГИИ

— Я не сентиментальный человек. Есть, конечно, что вспомнить. Но я не люблю, когда, знаете, так с придыханием, например, про Пугачеву говорят: ах, вы с ней работали! Ну да, работал. Но что вы вкладываете в это слово? Да, написали какую-то песню, да, за роялем посидели, что-то подобрали такое изящное. И разошлись. Не было никого такого в моей биографии, чтобы я прямо вот годами с кем-то сидел. Пугачева — она сама по себе Пугачева. Она, разумеется, эпоха. Как во Франции никого не было и не будет популярнее Эдит Пиаф, так в СССР и теперь уже в России, Пугачева — это главная певица. Я даже как-то, помню, ей сказал: «Ты как русская Пиаф». У нее не было в советское время конкуренции. И теперь уже не будет. Потому что-то были крупные времена, а эти — помельче.

О СИТУАЦИИ С «НОВОЙ ВОЛНОЙ»

— Нет. Абсолютно нет. Еще до всех событий я сам оттуда фактически ушел. Потому что все уже как-то сошло на нет. Ничего там интересного не происходило, никто этим не занимался. Никакого творчества там не было. Такие вещи устроены определенным образом: если что-то получилось талантливо и красиво, то на этом можно продержаться ну год, ну два, ну пять… Но десять — это перебор. Любому было видно: ничего не развивается, буксует на месте. И все это превратилось в стылую тусовку богатеев. Покупали дорогие билеты, выгуливали бриллианты.

О ВОЙНЕ

— Я все помню. Но говорить об этом мне трудно. Помню униформы, помню, как гоняли по улицам евреев с этими желтыми звездами и как это было страшно. И как гоняли русских пленных. И как немецких потом. И каждый раз — ощущение бесправия и беспомощности. Мы жили тогда примерно там, где теперь аэропорт, за Двиной. И там очень сильно бомбили. А мы с отцом бегали в укрытие. И ты мог добежать и успеть спрятаться, а мог — не добежать и не успеть. И неважно, кто бомбил в этот момент: красные или немцы.

О ВЕРЕ ВО ВСЕОБЩЕЕ ПОКАЯНИЕ

— Да ну нет, что вы. Не верю. У меня было такое детство, знаете, что я вообще мало во что верю, кроме себя самого. А особенно в какие-то массовые вещи: партии, движения, порывы. Может, поэтому, кстати, мне удалось прожить жизнь, не вступив в компартию. А мы с вами только что обсудили, в какое время я жил.

(Катерина Гордеева, Meduza, 10.02.16)