Виктор Сухоруков: «В 90-е я олицетворял время, а у нынешней эпохи другие герои»

О ФИЛЬМЕ «ОРЛЕАН»

— Я был очень удивлен, когда прочитал в заметке одной известной критикессы, что картина «Орлеан», оказывается, прямолинейная и нравоучительная. А я скажу так, «Орлеан» — картина ясная, понятная, доступная. Я очень люблю фильм «Пролетая над гнездом кукушки» Милоша Формана, недавно пересмотрел с огромным девственным удовольствием и вдруг обнаружил, насколько там всё просто. Даже костюмы у персонажей говорящие — старшая медсестра как летучая мышь, и санитары вокруг нее как грачи, режиссер с первого кадра прямо говорит, что вот он хороший, любите его, а эти плохие, их надо ненавидеть. И несмотря на все это, фильм — шедевр всех времен и народов.

Мне кажется, Андрей Прошкин сочинил фильм, понятный всем. Мне лично хотелось свой образ заострить, сделать его парадоксальней, запутанней, и уже в процессе я осознал, что нужно проще, понятнее, доступнее. История же простая — женщина совершает гадкий поступок, к ней подходит некто и говорит: «Дура, что же ты делаешь!», а она, вместо того чтобы принять это к сведению, подговаривает своих дружков этого дядьку, то есть меня, покалечить. А дальше уже кто кого.

О СВОЕЙ РОЛИ

— Если он так говорит, значит, так оно и есть. Меня пригласили на пробы, чего не было уже очень давно. Но я согласился на все, потому что очень хорошая роль и интересный сценарий. Я сказал Андрею: «Я хочу эту роль и сделаю ее хорошо», но он сказал, что нужно смотреть. И сейчас я понимаю, почему — нам нужно было познакомиться. Мы, к сожалению, не были знакомы до этого. Пробы продолжались четыре часа, снимали самые сложные сцены, все очень устали. Прошкин обещал показать материал продюсерам и сообщить решение через сутки. Но сутки не ждал, позвонил в час ночи и сказал: «Я вас утверждаю». Надеюсь, не пожалел (смеется).

О СОВЕСТИ

— Никто из нас не знал, как играть совесть, поэтому мы просто забыли про это слово. Я — экзекутор. А в скобках — предупредитель. Я не миссия, я жэковский работник, сантехник, прохожий, просто один из толпы, который взял себе право подойти к любому грешнику и сказать: «Ты — неправ!». Знаете, во время съемок я никогда не меняю мнения о своем герое — это же не театр, где всегда можно передумать, что-то переделать. В кино — договорились на берегу, а дальше поплыли, как есть. На «Орлеане» я впервые хотел что-то изменить в пути. Мне казалось сначала, что я слишком погружен в быт, захотелось яркости, загадочности, гротеска, а потом вдруг наоборот — я захотел угаснуть, раствориться, превратиться в нулевого персонажа, без роду и племени, без имени, чтобы никто не мог вспомнить ни моих черт лица, ни интонаций, ни движений, будто и не было никакого человека, один сквозняк в форточке.

Совесть, она ведь какая — неожиданно просыпается, дает о себе знать резко, вдруг. Мы ведь никогда не говорим, что наша совесть рада, счастлива, прекрасно себя чувствует. Нет — совесть мучает, угрызает, совесть теряют. Она сидит где-то внутри и появляется неожиданно, когда не ждешь.

ПОЧЕМУ МАЛО СНИМАЕТСЯ?

— Я снимаюсь мало — не приглашают. Или приглашают, но это совсем не то, в чем хотелось бы участвовать. В 1990-е годы я был востребован. Кино умирало, а я перешагивал из одной картины в другую, как Гулливер. И были такие реплики: «Опять Сухоруков, да что они в нем нашли!» Кинематограф меня побаловал тогда, а сегодня держит в черном теле. И я сначала удивлялся, потом расстраивался, а теперь думаю, что так и надо. Значит, тогда я олицетворял время, а у нынешней эпохи другие герои. Я себе сказал, что сниматься буду, только если меня будут высоко ценить и предлагать серьезные и интересные роли. Просто обслуживать индустрию мне неинтересно.

(Николай Корнацкий, «Известия», 18.09.15)